ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА. Ок. 1668—1669. Рембрандт 11606—16691. Санк-Петербург. Государственный Эрмитаж

«Возвращение блудного сына» может быть на­звано эпилогом творчества гения голландского ис­кусства XVII века Рембрандта, который открыл новые пути в психологическом портрете, в пей­заже, а также в синтетическом жанре «истории», где на материале мифологии мастер решал мо­ральные, психологические и социально-философ­ские проблемы своего времени. Жизненный путь художника сложился трагиче­ски. В 30-е годы он познал сладость популярно­сти в бюргерски-патрицианских кругах Амстер­дама. В эти же годы испытал большую радость любви и человеческого счастья. Затем все беды пришли сразу: он пережил смерть трех своих де­тей, а вскоре и смерть любимой жены Саскии ван Уйленбург.
В результате целой цепи трагических обстоя­тельств Рембрандт в течение десяти лет из мод­ного портретиста и состоятельного горожанина превращается в должника, чье имущество, дом и великолепная коллекция живописи в 1656 году распродается на аукционе.
Все усиливающиеся демократические тенденции его искусства, его бунт против правил и услов­ностей традиционной живописи создают пропасть между ним и его былыми заказчиками. Он дела­ется одиноким и чужим в Амстердаме. Но среди потерь он обрел то, что стало его судь­бой; Рембрандт возвысился над своей эпохой, пришел к искусству широких философских обоб­щений и новых средств выразительности. В де­коративном и напыщенном ему открылось нич­тожное, в обыденном он нашел возвышенное. В своих поздних работах художник сосредоточил­ся на передаче духовной сущности людей, чья внешне скромная жизнь полна мысли и чувства, внутреннего богатства и высокой этической зна­чимости.
Как истинный сын своей эпохи, Рембрандт вос­пел индивидуального человека во всей полноте его страстей, надежд и сомнений — образ, кото­рый в искусстве XVII века сменил героизирован­ный идеал гармонической личности Ренес­санса.
Библейская легенда о блудном сыне, вернувшем­ся в отчий дом после долгих скитаний, под кис­тью Рембрандта преобразилась в Философский образ, воплотивший в себе трагедию человеческой судьбы.
В верхнем левом углу холста, едва проступая не­ясным знаком в проеме двери, возникает фигура женщины. Чуть ближе к нам, сразу же за спиной старика отца, мы замечаем вторую фигуру. Потом из мягкой,  тающей  светотени,  построенной на нюансах золотистого тона, возникает фигура мужчины, сидящего на корточках. Его лицо безучастно, а взор полуприкрытых глаз как бы обращен в глубь себя. Группу безмолвных свидетелей события замыка­ет фигура пожилого мужчины в тюрбане, кото­рого Рембрандт более всего выделил светотене­вой лепкой.
Общий тон полотна, начиная от верхней грани холста и по мере приближения к группе отца и сына, накаляется, и пространство, пронизанное золотыми волнами света, превращается в ат­мосферу, наполненную торжественной сосредото­ченностью, в среду, которая, как теплое челове­ческое участие, окружает нежностью централь­ную группу.
На возвышении, отмеченном двумя ступенями, как на подмостках сцены, расположены главные действующие лица. Отец и сын — они здесь одни. Как далеко нужно было уйти от самого себя, что­бы так долго искать возврата к отчему дому? Где скитался сын и чего искал в далеком и чу­жом мире? Теперь путь обретен. В изнеможении странник приник к груди отца. По грубым склад­кам его ветхого платья, по бритой голове и тон­кой шее побежали струйки рембрандтовского света, совсем иного, нежели свет Вермеера, — не столько физического, сколько эмоционального. Это свет, лепящий форму и одновременно ее оду­хотворяющий.
На спину сына легли всепрощающие руки стари­ка. В них нет ни властного жеста человека, на­конец дождавшегося минуты возмездия, ни су­дорожной экспрессии нечаянной радости, а лишь мягкое касание, легкое и спокойное. Эти руки простили заблудшего задолго до этой встречи, они не только согревают странника, но сами от­дыхают, найдя опору и ощущая наконец тело сына. Внутреннее горение красочной материи создает эмоциональную атмосферу сцены и приобщает нас к сложной душевной жизни и отца и сына, дает понять, как мгновенно пронесшиеся в соз­нании годы превращают эту минуту в веч­ность.
Композиция построена на двух пересекающихся диагоналях. Одна определяется фигурами без­молвных свидетелей, выдвигающихся из глуби­ны на авансцену, другая, идущая из левого ниж­него угла вверх направо, организована световы­ми акцентами. Светом же отмечен смысловой и композиционный центр холста — лицо отца, на котором лежит печать усталой мудрости, грусти и всепрощения. Тень мягко отмечает освещенные части лица человека, который разучился улы­баться. На руках и манжетах его одежды свет зажигает драгоценную смальту красочного слоя.
Если на алом плаще, укрывающем плечи отца, краска положена спокойной монолитной массой, если на рубище сына красочный слой как приходит в движение — его спокойствие нарушается вспышками золотых бликов, то на босой ступне ноги, на башмаках красочная поверхность как бы созидается на глазах у зрителя. Создавая форму, кисть передает душевное волне­ние художника. Она вдруг начинает пульсиро­вать в руке мастера, оставлять перекрещиваю­щиеся, как бы зачеркивающие друг друга мазки, сосредоточивая в себе всю смятенность, все противоречивые чувства, которыми наполнена эта минута молчания. Так красочная тайнопись, язы­ком которой владел только Рембрандт, говорит нам об абсолютной живописной свободе мастера, о его умении подчинить форму выражению своей душевной энергии.
Пастозная, богатая живописными фактурами по­верхность, на которую сверху, как сеть, накину­та золотая россыпь мерцающих бликов, создает определенное препятствие для глаза, не позво­ляет так вдруг, сразу войти в структуру хол­ста.
Не сразу вживаешься в атмосферу глубокой мы­сли Рембрандта, но постепенно, медленно, рас­шифровывая сложные письмена живописного по­черка, постигаешь великую простоту компози­ции, всю скорбь духа и негромкую музыку вновь обретенного, но какого-то горького счастья. Нам открывается наконец содержание безмолв­ного диалога, в котором лицо сына в рефлексах от алого плаща отца, сомкнутые веки старика, его блуждающая полуулыбка — все создает на­строение какого-то беззащитного, совсем детского блаженства. Такого выражения лица мы не встретим более ни в одном шедевре мирового искусства.

Автор - М. В. АЛПАТОВ

Комментарии

Добавить комментарий

Статьи об искусстве